Берлин:
Добрый вечер. Добрый вечер, уважаемые слушатели. Очередная программа из
цикла «Мастера» в эфире. У микрофона Диана Берлин. И сегодня у нас
Мастер русского шансона Михаил Шуфутинский. Здравствуйте!
Шуфутинский: Спасибо, спасибо большое!
Берлин:
Ну, я думаю, мы не будем кривить душой, и сразу скажем нашим
слушателям, что мы очень давно знакомы. Иначе, мы где-нибудь перейдём на
«ты», и получится разнобой.
Шуфутинский: Лучше уж сразу.
Берлин: Лучше сразу. Я хочу сказать вам, дорогие друзья, что, вообще, каждая эта программа «Мастера», основная цель этой программы, чтобы Вы как можно больше узнали о нашем герое. Не-Мастеров здесь не бывает. Обязательно – Мастер, который достиг определенных высот. Каждый в своей области. У нас были большие спортсмены, литераторы, врачи, естественно, музыканты. Ну, кого только не было! А вот Михаила Шуфутинского не было! Бесконечные гастроли. Я никак не могла дозвониться.
Шуфутинский: Да, времени мало всегда. И очень жаль. Потому что я пришёл сегодня, получаю с самых первых минут искреннее удовольствие. И мне это очень нравится.
Берлин: Правда? Я очень рада. А скажи мне, пожалуйста, что такое русский шансон?
Шуфутинский: На самом деле, это парадокс, вообще. Такого понятия не существует. Потому что, ну, вот, шансон – это песня в переводе с французского. И мы можем понять «французский шансон» – французская песня. Мы знали Эдит Пиаф, Жильбер Беко, Ив Монтан, разные мастера, хорошие, Гинзбург. Шарль Азнавур. Русская песня… Французская песня – французский шансон. Русский шансон – русская песня. Это также нелепо, как русский рок или русский джаз.
Берлин: Как интересно! Русский рок – нелепо?
Шуфутинский: Конечно! Рок-н-ролл – это искусство, включающее в себя… Это вне национальности. Русский шансон. Ну, какой же он русский, если в эту музыку включены еврейские гармонии, мелодики, молдавские, цыганские. Я не знаю, чего только там нет! Тут всё намешано вместе!
Берлин: Французский аккордеончик появляется…
Шуфутинский: Да. Российский шансон было бы сказать правильнее. То есть, тот шансон, который имеет наш, вот такой, ну, не привкус, а вот такое вкусовое ощущение этой части земного шара, вот так. Это, наверное, российский шансон. Потому что русский шансон, русская песня – это совсем другое. Русская песня – это мы понимаем, о чём идёт речь. Это нас сразу уводит в сторону «Калинки-малинки» и «Берёзки» и так далее. А российский шансон – это более правильно. Что это такое? Это, в общем, конечно, музыка, которая отягощена некоторым содержанием, в отличие от многого того, что происходит рядом. И поэтому люди, которые хотят услышать что-то подобное, типа, о себе, или о каких-то жизненных переживаниях, о чём-то таком, что, общем, зацепило когда-то. Недаром, они, услышав песню один раз, они с ней живут всю жизнь. Таких песен немного. Как правило…
Берлин: А были такие случаи в твоей жизни?
Шуфутинский: Да, да, постоянно. Постоянно мне люди пишут и приходят на концерт, и говорят про какие-то песни: «Вы знаете, я прожил с Вами всю жизнь». Я смотрю на этого человека, а он по возрасту не мог прожить со мной всю жизнь! И таких случаев очень много. И мне это приятно, поскольку что-то, что я когда-то спел, так или иначе, каким-то образом, благодаря хорошим стихам, благодаря хорошей музыке, или, может, благодаря обработке или моему исполнению, частично – сумело попасть в сердца к людям, которые потом это полюбили и живут с этим. Так и я живу с музыкой всю жизнь!
Берлин: Об этом-то мы отдельно поговорим! Что такое музыка и Шуфутинский. Не шансон, а именно музыка. А сейчас у меня такой вопрос. У меня сложилось такое впечатление, что каждая песня, которую ты поешь, обязательно должна иметь историю. В содержании самом.
Шуфутинский: Так почему-то думают все иногда, что это вообще всё от первого лица. Ну, я сопереживаю, может быть, с героем, от имени которого я пою. В противном случае, если это ни о чём, то я это и не спою. Есть песни, которые, казалось, очень непритязательны по своему содержанию, по музыкальной канве достаточно просты. Но, вот, может быть, в тот момент, когда я это услышал и когда я захотел это спеть, меня это зацепило, и я спел. А на самом деле, иногда слушаешь, думаешь, какая простушка такая! Никакая. А вот люди тоже услышали и сумели это полюбить. Поэтому, ну, вот, как бы, от первого лица, да, я это чувствую. Вообще, я, когда это слышу, я так раз, мураши пошли по кожу, я думаю, что я бы это спел. Не зная, будет это или не будет, произойдёт – не произойдёт, захочет автор – не захочет, захочу ли я, состоится ли. Но я чувствую, это моё, это я знаю, как точно надо вынести, вот, уже через меня пропустив, вынести наружу, и как оно ляжет к ним в сердце. Я это знаю точно.
Берлин: А ты сам берёшь эти песни? Или тебе приносят?
Шуфутинский: Ну, раньше, когда я жил в Америке и когда я начинал только свою певческую карьеру… Какой певец! Это смешно!
Берлин: Артист!
Шуфутинский: Михаил Шуфутинский. Музыкант. Музыкант – это гордо!
Берлин: И начинал, как музыкант.
Шуфутинский: Да, конечно. И вот тогда, когда я там жил, в Америке, какие-то появлялись песни… Ну, что мы пели в русских ресторанах? То, что нужно петь в русских ресторанах в эмигрантских. И вдруг начли появляться какие-то песни, которых здесь (в России) мы не знали. Они были полузапрещены, совсем запрещены, полуизвестны, совсем неизвестны. Вдруг туда стали проникать кассетки первых песен. Я их, конечно, брал. Сам обрабатывал по-своему, даже не думая о том, кто автор, что, чего, куда. Просто, мне хотелось что-то с этим сделать, и это очень грело душу. То, что людям, которые жили рядом, им всё это очень важно было. Всё это очень хотелось услышать, слушать, иметь у себя. И я помню, я работал в русском ресторане на Брайтоне, назывался он «Националь». И там был такой легендарный человек в эмиграции Саня Месман, он был заместитель директора этого ресторана. Говоря простым языком, он был помощник хозяина. То есть, он держал в руках все финансы, весь бизнес. Он говорил: «Миша, ты запиши это, спой! Мы хотим все эти песни иметь. Мы хотим, чтоб у нас они были. Запиши кассету». Это были первые годы эмиграции, ничего не было, денег никаких. Мы жили достаточно скромно. Я говорю: «Санечка, ну, нету же (ничего), ну, как запиши? Надо в студию пойти, надо…» Он говорит: «Сколько тебе нужно?» Я так прикинул, могу уложиться в три с половиной тысячи долларов. Это, конечно, копейки для записи, но тогда это была для меня невероятная сумма. И он говорит: «На, возьми. Не вопрос!» Он так немножко картавил, одессит, легендарный совершенно человек. Его эмиграция вся помнит и знает до их пор. И он говорит: «На!» Я говорю: «Сань, я не могу это взять!» Он говорит: «Не будет – не дам!» Такой был смешной. Я записал свою первую пластинку с этими песнями. Она потом так полетела, полетела, она разошлась! В каждом доме она…
Берлин: Спасибо этому человеку!
Шуфутинский: Да-да. И я ему отдал эти деньги, он их брать не хотел. Я ему отдал, и везде всегда на каждых последующих альбомах писал, что я ему благодарен, что, благодаря ему, всё это началось вот так вот. Ну, то есть, я говорю о том, что… Я отключился. Конечно, на другую тему перешёл. Песни эти появились только потому, что они меня тоже цепляли. Потому что я ребёнком… Мне говорят: «Ну, откуда у Вас любовь к этим песням? Тяга?» Я не могу сказать, что тяга особая есть, хотя… Я просто вспомнил в своё время. Что я засыпал, будучи маленьким ребёнком, живя в подмосковной Салтыковке, я засыпал, когда папа играл на гитаре, и собирались студенты. Они были студенты, прогрессивные люди, молодёжь, они пели «Таганку». И я иногда сейчас думаю: «А что? Неужели нельзя было ничего другого петь?» Они пели «Таганку». «Будь проклята ты, Колыма» – потому что это было запрещённым.
Берлин: Нет, ещё, наверное, потому что кто-то из их родителей… Вот в чём дело!
Шуфутинский: Да, конечно.
Берлин: Это прочувствовали на себе. Это же были, наверное, какие-то 60-е годы.
Шуфутинский: Да. Даже 50-е. И я очень хорошо всё это помню. Я засыпал под эту музыку. Мне говорят: «Откуда у Вас это?» А вот оттуда! «А как Вы так поёте?» А я пою, а я себя поймал на мысли, что я пою – ровно как мой отец. Он был медик, он учился, но он пел. Он играл на разных инструментах, он руководил эстрадным оркестром там, в институте медицинском. Но он пел, и я пою – точно как он.
Берлин: Вот, ты знаешь, я тебя очень хорошо понимаю. Вот ты сейчас затронул тему. Мы тут недавно говорили с людьми, и я вдруг произнесла нечто крамольное. Мне небезразличны стихи, которые писал Михаил Исаевич Танич к песням группы «Лесоповал». Вот, я не знаю почему! Ну, как это? Где я, где группа «Лесоповал», и где эти 20 лет, что отсидел Танич. А вот, наверное, это генетика. Это наши отцы.
Шуфутинский: Ну, это же всё не придумано, это всё из жизни. Просто он взял это и переложил в хорошем тексте.
Берлин: Ну, хорошо. А вот скажи, тебе пригодился весь тот опыт, который был у тебя в 70-е годы? Ведь группа, которую ты сделал, она была потрясающе популярной, несмотря на все запреты. Но именно из группы «Лейся, песня!» «выливались» эти песни, на которых сегодня, можно сказать, стоит страна. И все проекты.
Шуфутинский: В общем, да. Я не то, чтобы сделал её. Начал её не я. Её начали два человека. Это администратор Плоткин…
Берлин: Миша…
Шуфутинский: Да, Миша. И Селезнёв музыкант. Валера. Но они как-то очень быстро потеряли язык общий. И разошлись. И Миша Плоткин создал «Надежду». Селезнёв просто ушёл «в-никуда». Меня срочно позвали туда. И коллектив был, в принципе, он был готовый. Но сырой, никакой. Мы начали вместе всё это делать. И вот с этого момента можно сказать «собрал, создал коллектив». Потому что я руководил полностью всем. Включая даже всякие административные процессы, я в них вмешивался. Ну, так я устроен. А музыка, соответственно, я её пытался сделать такой, как я себе представлял в тот момент. Конечно, кроме радиостанции «Юность» … Лёня Азарков…
Берлин: И фирмы «Мелодия»…
Шуфутинский: И фирмы «Мелодия», где Володя Рыжиков нам помогал. Царство ему небесное. И, кроме этого, мы, конечно, нигде не были. С телевидением у меня уже тогда было всё закрыто, всё «хорошо». Как, впрочем, и сейчас. Я всю жизнь живу не благодаря, а вопреки телевидению.
Берлин: Как сейчас? Ну, вообще, не так много…
Шуфутинский: Сейчас меня мало, меня мало.. Про меня не помнят, я не в тусовке. Про меня забывают. На концерте торжественном, посвященном, там, я не знаю, МЧС, меня на него не позовут. На День учителя меня не позовут. На День медицинского работника мня не позовут. На все эти концерты, которые транслируются по всем главным каналам. На вечеринку меня позовут к ним! И они будут под меня так отплясывать, и каждый подойдёт, скажет: «Мишань, ну мы с тобой выпьем, давай!» На всех везде я там всегда. Но вот на все эти мероприятия официальные… А я и не рвусь.
Берлин: Но от этого концертов не меньше?
Шуфутинский: Да, нет, конечно.
Берлин: А как же тогда получается, «вот, меня никуда не приглашают, потому что меня не дает телевидение»? Так нет же, оказывается!
Шуфутинский: Ну, немножко оно, всё-таки, есть. Правда, чаще всего в худшую сторону, поскольку считается, музыкальных программ очень мало, а просто вот, ну, о Шуфутинском или надо плохо, или ничего не говорить. Потому что, если у него всё нормально, то он нам неинтересен. Если у тебя всё хорошо, зачем ты…
Берлин: Ну, у нас любят, обязательно. Что-то должно приключиться.
Шуфутинский: Вот. Но на концерты это как-то не влияет, поскольку, всё-таки, выходят регулярно мои альбомы. И появляются мои песни. И звучат они на радиостанциях. И люди их, если услышат и им понравилось… Люди же так устроены, то, что понравилось, они берут это и несут с собой через всю свою жизнь. Поэтому я не страдаю отсутствием внимания зрительского. Совершенно.
Берлин: Это уж точно. Любовь – она есть. А вот я слышала от авторов, которые говорят, ну, теперь уже они не жалуются, они довольны. Но, тем не менее, какая-то такая грустинка: «Вот, если Миша спел, то все считают, что это он написал». И этому есть объяснение! Потому что Шуфутинский ещё и артист! К тому же. Понимаешь, когда ты поёшь, даже я думаю, что это ты поёшь о Пальма-де-Майорка, о ножах, честное слово!
Шуфутинский: Так получается, да.
Берлин: Как будто у тебя такая история была. Которая, мало ли, мне неизвестно, но она была. И так думает каждый.
Шуфутинский: Дина, ну в обществе, где отсутствует охрана авторских прав, композитор поэтому обижается. Потому что, если в Америке, ну ему совершенно, скажем так, Дэвиду Фостеру абсолютно безразлично, что скажут люди про певца, который спел его песню. Он получит свои миллионы. И поэтому там люди стремятся песню пристроить. К хорошему артисту, к известному, к любимому, популярному. Чтобы он начал её петь, чтобы она пошла везде, везде, везде и начались какие-то тиражные деньги. Здесь ничего этого не происходит. Поэтому, единственной способ у него себя реализовать, ему самому начать выступать и петь свои песни. А ему говорят: «Да это Шуфутинского песня!» Он говорит: «Нет, это моя!» Меня спрашивают, я говорю: «Его, конечно! Это он написал». «А как же так? Мы думали это Ваша!» Я говорю: «Ну, вы читайте! Там же всё написано, кто автор».
Берлин: Но это ладно, Бог с ним. Сегодня мы не о них, сегодня мы только о Михаиле Шуфутинском, который является героем программы «Мастера». И на сегодняшний день, правда, Мастер (я, всё-таки, настаиваю на этом) русского шансона. Потому что, шансон – это Франция. А вот у нас появился свой русский шансон. И, по-моему, он и появился с начала 90-х годов, когда появился здесь у нас Михаил Шуфутинский. Правильно ведь?
Шуфутинский: На радиостанции, да.
Берлин: Потом появилась, потом появилась, конечно…
Шуфутинский: Позже гораздо, сейчас вот 11 лет получается.
Берлин: Да. Именно потом появился. Но вот что интересно, иногда бывают песни в этом жанре, ну, такие, абсолютно кабацкие. Ну, кабацко-разбитные. Но вот у тебя как-то это получается интеллигентно. Я не понимаю, почему. В аранжировке тоже это слышно.
Шуфутинский: Я не знаю, просто шансон – это дерево, да? На этом дереве растут разные ветви, на каждой веточке листочек. Это всё песни, жанры. Ну, да, есть песни, которые в ресторане очень уместно звучат и получили большое применение во всех ресторанах. Моих, песен, спетых мною, большинство в этих ресторанах поётся. Значит, они пришлись по душе тем, кто их начал петь в ресторанах. И, соответственно, тем, кому они направлены в этом же ресторане. Вот он поёт для людей, которые сидят за столом. И им нравится. Я вот пою… Я не думаю никогда отдельно о том, что будет это звучать по-ресторанному или нет. Я просто, как почувствовал, так и пою. Иначе, если я начну задумываться, я уже проверял – это беда. Это значит, вообще надо забрасывать всё, её отложить в строну, и ждать другого момента, когда она снова вылезет наружу. Потому что, если начинаешь «заморачиваться» (такое слово), начинаешь думать: «Подождите, это не годится! Вот на этой радиостанции скажут: «Ну, что Вы, это же шансон». Или что-то ещё… И, вот, когда я начинаю об этом думать, всё, это беда. Я перестаю видеть вообще самое главное. Что я хочу спеть об этом, но переложив это на свой музыкальный язык просто. Ну, вот, вот так случает. Поэтому я стараюсь не думать вообще. Кабацкая – не кабацкая, какая – никакая. Если только там в тексте что-то есть, что меня дёргает, я бы так никогда не сказал бы. Я бы такую фразу никогда не спел бы. Люди, которые услышат, они не поймут меня. Почему я это спел.
Берлин: Ага! Всё-таки, вот так!
Шуфутинский: Да. Тогда я беру, просто её переделываю. Полностью заменяю, ну, как правило, никто не обижается из поэтов. Музыку тоже, да, я меняю. Я форму меняю, гармонические какие-то сочетания меняю. Как правило, мелодию я оставляю ту же самую. Но она всё равно звучит иначе, потому что я пою её так, как мне удобно. Ну, нет у меня этого бельканто! У меня нет вокального голоса. Я просто пою и пользуюсь этим, как инструментом. Поскольку голос наш – это инструмент, который на самом-то деле, наверное, даже тоньше, чем скрипка. То есть, голосом можно очень многое сделать. Даже, если у тебя нет достаточного диапазона. Но, если ты знаешь элементарные вещи, если знаешь, что такое опора, и когда нужно на что опереться, вдохнув правильно, то тут уже попроще. И можно голосом добиться многого. Если хочешь. Опять, я не пытаюсь ничего делать специально. Я только могу вот послушать, и представить себе, как слушает это другой человек, совершенно отстранённый от того, что мы делаем. Другой! Вот, водитель троллейбуса, да? Вот ему, это или понравится, или не понравится.
Берлин: То есть, ты видишь, кому ты поёшь? Ты этих людей видишь? Ты себе представляешь, да?
Шуфутинский: Да, усреднённый образ этих людей я представляю себе. Я даже вот понимаю, то про эту песню, они скажут: «Что это за мура такая!» Точно. И это точно происходит. Я всё равно пою, потому что мне нравится. Если мне нравится, я не могу удержаться перед соблазном спеть это. Пускай кого-то она найдёт. Она всё равно найдёт своего, своё сердце, эта песня. Пускай большинству она не понравится. Такие песни есть у меня, к которым люди спокойно относятся, я просто много их выпустил. Их, наверное, больше трех сот песен спето. Но я это всё равно делаю, потому что, ну, надо же мне делать то, что мне нравится! Я хочу, чтобы наши вкусы совпадали, но такого не бывает. Они всегда не могут совпадать.
Берлин: Я первый раз вот такую мысль слышу. Обычно, (надо же, просто поразительно), ты в этом тоже соблюдаешь определённые принципы. Свои собственные.
Шуфутинский: Но это же моя жизнь. Это часть моей жизни. Может быть, даже самая значительная.
Берлин: И никакого нет вот такого желания… приспособиться? Вот ему это нравиться, я это буду петь. Понимаешь?
Шуфутинский: Я понял, я понял. Мы говорим сейчас о том, что сейчас песни затачивают под формат. Просто, берут, не на токарном станке, а ювелирно, маленькими напильничками затачивают, точно зная, что здесь вступление должно быть так, а здесь нужно сделать из этого четвертного двухчетвертной такт. Чтобы перейти на припев. Это не секрет. И для нас это очень просто понять, что вот так можно сделать, и это, наверное, путь к какому-то моментальному большему успеху.
Берлин: Это программа «Мастера» и сегодня её герой мастер русского шансона Михаил Шуфутинский. У меня такой вопрос. Музыка – она многогранна. В ней столько жанров и видов. И артистов, вообще, на которых мы молимся. По разному, да? Кто эти люди, кто эти музыканты из разных жанров, которых ты можешь назвать Мастерами?
Шуфутинский: У нас или вообще?
Берлин: Вообще. Слава Богу, у тебя так жизнь сложилась, ты знаешь мир. Ты мог слушать, насколько мы не могли ничего слушать, да? Но ты уехал, вырвался и вдруг ты услышал всё! Поэтому я вот и задаю тебе этот вопрос.
Шуфутинский: Дина, знаешь, недавно, вот Mezzo, такой есть канал у меня, Владимир Горовиц играл Второй концерт Рахманинова. Я был в шоке! Я не пошёл, мне нужно было идти, там, на мой склад, там что-то проверять у себя в доме, с кем-то. Меня стояли, ждали. Я не мог оторваться. Ну, понятно, каждый из нас… Мы с тобой можем сейчас любую партию из этого концерта пропеть. Но! Я не мог оторваться от того, как этот человек играл! Это потрясающе! Это невероятно и не понятно, и не объяснимо. При этом, я говорю о том, что вдруг появляются в моей жизни какие-то давно забытые… К сожалению, в этой сумасшедшей суете, в этой невозможной жизни, где ты ловишь себя на том, что твои главные интересы жизненные, которые твои идеалы, они куда-то вдруг поисчезали все. Попропадали. Я недавно взял и послушал Свиридова поэму «Памяти Сергея Есенина». Я обожаю хоровую музыку. Русскую хоровую музыку. Я прослушал, я её, признаюсь честно, у себя в кабинете, закрывшись продирижировал. Потому что я когда-то учил это, изучал. И мне показалось, что снова на третьем курсе музыкального училища. Это так мне сейчас греет душу, когда я вдруг вспоминаю и нахожу то, что давно утеряно и давно забыто. Я постоянно, у меня дома Mezzo, но других каналов много, но там идёт сплошная попса, которую тоже надо информационно воспринимать, слушать и знать.
Берлин: Но это – для информации, а это, я так понимаю – для души!
Шуфутинский: Это для души. И для себя. Кумиры мои… Когда-то я услышал пластиночку однажды… Я поехал в Магадан, в своё время, была такая в моей жизни история, я оказался в Магадане, на несколько лет. Я не сидел в тюрьме, но я поехал туда, скажем так, чтобы не сесть в тюрьме здесь. Ну, это уже такая, ну, ты знаешь… Мы молодёжь, мы тут дели чёрти что, по тем временам. И вдруг мне попадает в руки пластиночка такая маленькая, четыре песни. Актёр Валентин Никулин поёт песни Владимира Высоцкого. Я никогда не забуду этот голос! Я, нелюбивший песню, ну, советскую, нелюбивший! Высоцкий был для меня интересен, но не настолько, чтобы я его стал изучать и восхищаться. И вдруг Никулин спел так, как Высоцкий никогда бы и не спел! При всём уважении и любви к нему. «Обнажённые нервы земли». Он, когда спел это, вот эта фраза – она меня на всю жизнь… Она перевернула всю мою жизнь. Она мне сказала: «Слушай, это же потрясающе!» Это же человек сделал то, что автор не сумел! Человек взял и показал всем, как он это видит, как он это чувствует. И ему поверили. И вот это как-то стало для меня основой того, что делаю я. Поэтому, кумиров для меня огромное количество, начиная от шансонье, начиная от Шарля Азнавура, и итальянцев, и Эдит Пиаф, которая могла на совершенно разные темы петь потрясающе, невероятно, просто. Ну, то есть, она могла петь о любви бармена и проститутки, которые вставали днём, просыпались, она ему готовила яичницу, и они шли на работу! Она на улицу, он в бар. Вечером они встречались снова и шли домой. Они любили друг друга. У них была такая работа. Она пела это, потому что она, вот, её чувствуешь. Даже, не зная языка французского, ты понимаешь, что она прожила это внутри себя. Она вынесла это. Вот она это впитала, переварила и выпустила. И поэтому каждый, ни одного человека это не может оставить равнодушной! Вот в чём смысл. Поэтому кумиров у меня очень много! Я влюблён всю жизнь в Оскара Питерсона. Я его цитировал, я его выписывал по ноткам, я его всего переиграл. И я могу рассказать много о джазе. Я могу рассказать теперь много о советской песни, я её очень прилично знаю.
Берлин: О настоящей советской песни, да?
Шуфутинский: Да. О той песни, да. Я в своё время был в гостях у Тихона Николаевича Хренникова, когда я делал одну передачу на профильной радиостанции о шансоне. И я пришёл, вот, кстати, по твоему вопросу, что такое шансон и русский шансон. Я пришёл к нему и говорю: «Вот я готовлю такую программу. И спасибо, что Вы меня согласились принять. Программа о шансоне». Он говорит: «Так, ну, хорошо, садитесь». Я сел. Сорок пять минут он читал мне лекцию. Говорил много всего. А потом говорит: «Так, что же, всё-таки, шансон? Давайте представим, что мы собрались здесь, на площади Маяковского тысяча человек или две тысячи человек. И сказали, давайте-ка споём «Подмосковные вечера». И все споют «Подмосковные вечера»! Это шансон». Это сказал Хренников! Я ему поверил. То есть, песня, которая забралась в сердце к людям и осталась там жить навсегда, это и есть шансон.
Берлин: Вот «Старый клён» - шансон!
Шуфутинский: Конечно! «Старый клён». Действительно, потрясающе!
Берлин: А «Случайный вальс»?
Шуфутинский: Да, да, да, да. Вот этих песен очень много. И вот те песни, я помню хорошо и знаю. И я могу тоже о них говорить бесконечно. Могу их играть, могу их петь.
Берлин: А почему ты не поёшь, вот, я сейчас сказала «Случайный вальс», и прямо, ты знаешь, я тебя услышала!
Шуфутинский: Ну, она спета уже хорошо. Я буду думать об этом.
Берлин: Она спета и хорошо, и плохо тоже некоторые её пели, не буду называть. Пытались многие. У Марка Григорьевича есть одна замечательная песня, которая просто для тебя написана! Называется она «Будь со мною строгой».
Шуфутинский: Да, я знаю.
Берлин: Это я сейчас вот вспомнила, и понимаю…
Шуфутинский: Подожди, а кто её спел?
Берлин: Кроме Утёсова, никто. Никто! Её попытался спеть один очень известный артист и провёл в студии часов пять. Надо отдать ему должное, прослушал и сказал: «Размагнитить, и, чтобы никто этого больше не слышал! Не могу!»
Шуфутинский: Я этого боюсь!
Берлин: Но она, вот, прямо твоя! Правда.
Шуфутинский: Я боюсь этого. Я боюсь, я должен прожить это. Я должен это прочувствовать, иначе, я тоже также точно скажу. У меня так часто бывает. Я эти песни… Я копаю, копаю, копаю, потом раз. Особенно, когда я записываюсь не в Москве, а где-то там в другом городе. Такое случается, есть студия в Твери, где я записываю часто, потому что мне нравится там акустическое звучание.
Берлин: Многие, кстати говоря, говорят о студии в Твери.
Шуфутинский: Да. Я ездил, ну, сейчас меньше. Я приезжаю туда… Я недавно поехал туда переписывать одну песню, которую я спел (Крутого, кстати, песня, не вошедшая ни в один из наших альбомов). Но я когда-то её спел, она никуда не попала. Она мне не понравилась. Недавно я её послушал, и она тронула меня. Я её показал на радиостанциях, говорю: «Давайте, мы будем её…» Она называется «Две далёкие звезды». Я говорю: «Давайте, я её переделаю немножко!» Она была записана в 95-ом, наверное, году. Она должна быть такой, но, чуть-чуть там должен быть вкус 21-го века. Чуть-чуть, ну, вот, запах. Чуть-чуть надо более современными звуками, что ли. Я не хотел, чтобы она стала ретро сразу. Вот и всё. Я её повёз в Тверь, мы её там записали, я её сделал. Я ехал обратно домой, и я думал: «А зачем я это сделал?» Это вообще не годится никуда, мне это не нравится, я это петь не буду так. Я не хочу эту фонограмму. Я ничего не хочу. Я её отложил, она у меня лежит, я её не трогаю. Песню взяли все радиостанции, большинство. И все её крутят, в том виде, в котором она была, и говорят: «Слушайте, как современно звучит! Не может быть, чтобы она была 15 лет назад!» Оказывается, мы просто идём немножко впереди! Вот в чём проблема!
Берлин: Да. Ты написал книгу.
Шуфутинский: Да, было такое.
Берлин: Это – просто такое веление души?
Шуфутинский: Да, нет. Мало того, меня даже, мало того, заставили практически. Да, Игорь Крутой! Это был всё тот же период, когда я много участвовал в его программах. Мы с ним тесно тогда тесно общались, даже, можно сказать, дружили. И «АРС» (это его компания) говорит, давайте все напишем книги, вот о нас, о тех, кто участвует в этих больших концертах Крутого. Там, Леонтьев, Алегрова, ещё кто-то. Ну, я, как человек послушный…
Берлин: Валера не написал, по-моему, нет…
Шуфутинский: Нет. А я сел и стал этим заниматься. И мне ещё дали человека, который мне помогал. Редактор, который¸ на самом деле писатель хороший, Борис Савченко, и он очень много мне помогал. Потому что я наговаривал, и, хотя он и говорит, что ему мало что пришлось изменять, поскольку говорил нормально всё и довольно слаженно. Но он придал этому форму книги, потому что ну, это-то я не умею делать. Я перескакивал, он всё это сделал более ровно. Ну, получилась книга такая.
Берлин: Она разошлась.
Шуфутинский: Она разошлась тиражом 100 тысяч экземпляров. По тем временам, 97-ой год, это было вообще невероятно!
Берлин: Пора переиздать.
Шуфутинский: Я не знаю… Тогда нужно её изменить. Многое поменялось за это время. Понимаешь? Очень многое изменилось за это время!
Берлин: И отношения между людьми, и время. Конечно, безусловно.
Шуфутинский: И мы смотрим по-другому на многое!
Берлин: Конечно. Тут никуда не денешься. А возможна вообще дружба среди мира артистического? Возможна?
Шуфутинский: Я вспомнил такой анекдот. «А, скажите, Феликс, возможна настоящая мужская дружба? – Конечно, но природа, рано или поздно берёт своё…»
Берлин: Хороший ответ. Да, наверное, к сожалению, это так. Жалко! Хотя, есть люди, которые не завидуют, ну, есть! Есть такие люди!
Шуфутинский: Да, у меня есть много людей, с которыми мне приятно быть вместе и находится. Я их знаю хорошо. Они меня знают хорошо. Случилось в моей жизни так, что некоторые люди перестали ко мне относиться так, как относились раньше. Причём, люди с завидным успехом. То есть, люди, занимающие позиции очень сильные. И в шоу-бизнесе, и вообще в искусстве… Не понятно. Завистью я не могу это назвать. Чему мне завидовать? Я иду сам по себе своей дорогой.
Берлин: Ну, может быть, слишком высоко поднялся?
Шуфутинский: Не хотелось бы, надо его немножко… да? Наверное, да.
Берлин: Да, такой вариант тоже может быть. Мишенька! Скажи мне, я всё время хотела тебе задать это вопрос. А никогда не хотелось тебе выйти на сцену, чтобы за спиной стоял оркестр?
Шуфутинский: Так я и выходил много раз! Во МХАТе у меня был концерт и прошлом году, и в позапрошлом. Я теперь тебя приглашу обязательно. Хороший оркестр, большой, там 25 человек.
Берлин: Струнный, да?
Шуфутинский: Да. Со струнной группой. Всё было озвучено, всё было сделано хорошо. Правда, мы пока не можем до сих пор выпустить DVD этого концерта, поскольку много технических сложностей.
Берлин: Вот это интересно! А одежда тогда в таком случае какова?
Шуфутинский: У меня? Концертная. Потому что песни, всё-таки, те, которые я спел. Они просто сделаны совсем по-оркестровому. Хорошо прозвучало. Вот недавно у меня был концерт в «Крокусе». Там огромнейший зал и большой оркестр, и хорошие декорации. И народ был очень доволен. Я с удовольствием пою под оркестр. Мне это легко. Я с ними репетирую. Они, конечно, удивляются иногда, говорят: «Вы знаете, для певца Вы слишком много знаете». Когда начинаем говорить о музыке, где там что не нравится…
Берлин: Ну, разве они знают, что Шуфутинский слушает Горовица! Ну, это же смешно! Конечно, вот отсюда. Конечно.
Шуфутинский: Они-то не слушают!
Берлин: А вот они-то не слушают… Это жалко, да…
Шуфутинский: И вот знаешь, я сижу на репетиции, слушаю музыкантов, а у них идёт поток. Они, кроме меня, имеют ещё десять исполнителей, с кем они готовятся. Ещё они имеют одна программу на Первом канале, одну на четвёртом, где они, постоянно тоже там идёт поток произведений. И они садятся, они берут ноты, которые им положили. И они даже не понимают, кто я, о чём, зачем, почему и как. Что я делаю в таких случаях? У меня с собой iPhone, там записано начало каждой песни, я говорю: «Стоп!». Он начинает считать, я говорю: «Стоп!» Тихонечко. Микрофоны ставлю, говорю, слушайте все. По крайней мере, попытайтесь понять характер вступления и темп уловить.
Берлин: Бедные музыканты! Они, конечно, совершенно обалдевают!
Шуфутинский: Они начинают сначала, они говорят: «А что? Мы всё знаем! У нас ноты есть!» Я говорю: «Вы не понимаете! Ноты – это формально просто листок бумаги! На который изложили усреднено для каждого человека просто изложили знаки какие-то, уложили. А как сыграть это, в каком духе, о чём это вообще! Надо понимать!» Ну, да, я, конечно, достаю, достаю, я согласен. Но иначе нет смысла мне всё это делать! Но вот с оркестром я выступаю. И получаю удовольствие большое.
Берлин: Это просто, я очень рада! А вот есть такой артист или артисты, на концерт которого ты пойдёшь? С удовольствием. Неважно, может быть, в России, может быть во Франции, в Америке, где угодно…
Шуфутинский: Ну, конечно, очень много таких артистов есть. Конечно, конечно. Ну, вот Ал Жиро я недавно слушал. Ну, как? Очень много! Я с удовольствием пойду на Азнавура! Каждый раз буду ходить на него! Хотя, это, в общем, шансон достаточно эстрадная такая его сторона. Но я обожаю этого артиста! Я любого итальянца слушаю с удовольствием. Я, я даже не знаю, вот тот же Дэвид Фостер, я недавно попал на его концерт юбилейный. Это в Лас-Вегасе было, где он выступал. Он дирижёр, он композитор, он аранжировщик, он продюсер. Он не певец, он не солист. Просто у него был оркестр, невероятно потрясающий, и просто к нему приходили самые высокие звёзды, которые когда-то спели его пени. И самые высокие продюсеры, которые когда-то, и режиссёры, которые сняли фильмы на его музыку. И я смотрел это, и я восхищался, как достойно, как красиво это всё преподносится! Я вспоминал некоторые наши программы по телевидению, где композиторы делают свои творческие вечера. Знаешь, что мы сделали первое с моей женой? Мы поехали в мюзик-холл и по 60 долларов! Это умопомрачительные деньги! Мы купили билеты и смотрели группу «Чикаго». Я сидел смотрел этот вот круг, на котором они играли, он вертелся в то время. Они играли, этот зал… Питер Сетера. Вообще, я этих людей, Джеймс Панков, я их знал по именам! Я знал их биографии, туда поехав уже. Они были чуть-чуть старше меня. Но я изучал их, будучи здесь, потому что это люди, которые в искусстве добились очень больших успехов, результатов. Потом мы с ней пошли в «Карнеги-холл» и слушали Питерсона и Эллу Фитцжеральд. Трио Питерсона и Эллу Фитцжеральд. Живьём. Это было вообще! Для нас это было невероятно! Для нас это было просто откровением. Мы ходили на все концерты, мы пошли на мюзиклы. А хозяин ресторана, у которого я играл в Нью-Йорке, он в качестве подарка, купил нам билеты на мюзикл «Сорок вторая улица». И мы все музыканты, официанты, пошли на этот мюзикл. И я, не любивший никогда оперетту, я вдруг понял, что это особое отдельное искусство. Я потом ходил и на другие мюзиклы, я всё везде обошёл. То есть, первые годы, пребывания в Америке, прошли под знаком увидеть, как можно больше . Всё это видели, и детей, везде, где было можно мы брали детей. У них свой вкус сформировался, безусловно. Дети у меня потрясающие. Мой старший сын закончил университет. В Калифорнии. По специальности он компьютерщик-финансист. И он попал на работу ещё до окончания. Я его всё время подталкивал, посылай резюме, посылай резюме, попытайся устроиться. Он устроился, его взяли на работу менеджером в один из офисов CNN. И он, будучи музыкальным, и очень, таким, тонким, так сильно залез в это телевидение и в это кино, что в результате у него появился огромный круг знакомых, связанных с производством звука.
Берлин: Саунд.
Шуфутинский: В кино, да. Когда наступил момент, что это отделение, в котором они работали, перешло в «Уорнер Бразерс» (Warner Bros. Entertainment), и их всех по разным местам начали раскидывать. Причём, его друзья сейчас и в «20 век Фокс» (20thCenturyFox) работают, и в других. А он вдруг мне позвонил, а я уже был здесь, в Москве. И он говорит: «Пап, знаешь, мне предложили озвучить и сделать русский дубляж мультика «Анастасия». Он говорит: «А как бы мне это сделать? Ты мне поможешь?» Я говорю: «Конечно!» Ну, во-первых, ему хорошо заплатили за это. То есть, ему дали бюджет. Он приехал сюда, я свёл его с Тиграном Кеосаяном, и они вместе сделали потрясающий дубляж, и музыку. Они здесь тоже накладывали русскоговорящий хор, ну, это же музыкальный фильм. Полутора часовой полнометражный мультик. Когда показали на «20 век Фокс», пришёл на просмотр вице-президент компании, признал из 29 серий, 29 дубляжей, признал Дэвида моего дубляж лучшим. Он получил первое место. И так у него началась совсем другая карьера. Он стал получать у них работу. И остался здесь. И стал заниматься сначала дубляжом, потом сделал свою студию и стал заниматься вообще записью звука, связанного с кино и с театром. Сейчас у него большая компания. Он одновременно работает за границей. Потому что его вызывают то в Голландию, то ещё куда-то. Сейчас он в Лос-Анджелесе. Он делает звук для разных фильмов.
Берлин: Здорово. А младший?
Шуфутинский: Он был у Джорджа Лукаса на «Звездных войнах» тоже. Да, да, да. Представляешь?
Берлин: Выше только звёзды.
Шуфутинский: У него трое детей.
Берлин: О внуках – отдельно! Внуки, это вообще.
Шуфутинский: Младший Антон – сюрприз. Он очень хорошо учился, всю жизнь рвался за старшим, за Дэвидом, хотя, у них разница два года и три месяца. Он был меньше ростом, поэтому старался скорее, то в баскетбол, то ещё куда-то, чтобы вырасти. Догнать его. Учился очень хорошо. Закончил школу в Бэверли-Хиллз. И, по идее, должен был пойти на медицинский факультет. Он сначала решил пойти в колледж, пошёл, сдал экзамены в Санта-Монике. У нас не было, конечно, денег так, чтобы прямо ему оплатить какой-нибудь Стэнфорд, или что-то такое. Ну, в принципе, я уже чувствовал себя нормально материально. И вдруг, он в один прекрасный день пришёл и говорит: «Папа, мама, я ухожу в армию!» «Как в армию?» «А вот так!» И не просто в армию, а в US Navy, и не просто в US Navy, а в Navy SEAL. «Я буду,- вот эти, - морские котики». Это самый такой, морские львы. Самые элитные…
Берлин: Войска…
Шуфутинский: Всё, меня туда берут, и тут, как «рояль в кустах» оказался рекрут, который его завербовал, сел (в тюрьму). Я говорю: «Хорошо, ну, ладно. Ты хочешь так. А в чём дело? Почему? Ты начинаешь своё образование. Тебе 18 лет. Ты начинаешь сою жизнь сейчас. Ты хочешь быть врачом?» Он говорит: «Я хочу быть мужчиной, хочу сам себе это доказать!» Понимаешь, когда он мне это сказал, я понял, что спорить бесполезно.
Берлин: Да. Абсолютно.
Шуфутинский: Это значит, стать ему врагом, сказать, нет, я не подпишу, это плохо. И доводы у него такие. Он мог бы сказать, что я хочу посмотреть весь мир, хочу, там, стрелять. Нет! Он мужчиной хочет быть. Настоящим.
Берлин: А там надо что-то подписать? Что родители должны…
Шуфутинский: Да, да. Потому что это первая его работа, это работа! Армия – это не долг твой, там, как гражданина идти служить, как у нас. Нет, это твоя работа. Там армия – добровольно. Ты подписываешься, идёшь. Конечно, он был такой у нас боец и хулиган и такой дерзкий, что, когда через два месяца мы приехали в Сан-Диего, он прошёл там курс молодого бойца. Два месяца мы его не видели, по телефону с ним не разговаривали. Мы пришли, мы не узнали его, потому что стояло несколько бригад по 60 человек, они все одинаковые. Никто из них не имел права так посмотреть в сторону на своих родителей. Они были выстроены все, они были одинаковые вообще. Ну, это потрясает! Когда нам его отдали, и он с нами сидел рядом, разговаривал, я его не узнал, потому что, когда он говорил, а мама вдруг начинала его перебивать, он останавливался, давал ей до конца закончить свой монолог, и продолжал с того же места, где он закончил. То есть, Антон, которому «палец в рот не клади, он по локоть его откусит» стал совершенно другим человеком. Абсолютно.
Берлин: Вот это школа!
Шуфутинский: Да. Он попал в элитные войска, он прошёл все беды и победы…
Берлин: То есть, он морской офицер.
Шуфутинский: Да. Он до сих пор, я не знаю, где он бывал. Потом он стал учиться дальше, он получил медицинское образование. Военное. Сейчас он в Вашингтоне. Он преподаёт в военной академии. Он защитил диссертацию. Он гражданский человек. Он просто должен ещё отдать свои долги армии, поэтому ему пару лет надо преподавать ещё. Потом он выйдет на пенсию. Ну, сейчас ему, собственно говоря, 36 лет. О пенсии рано говорить. Но пара лет, и он уже может выйти на пенсию. И они собираются опять переехать в Калифорнию, и там он откроет свою лабораторию, или что-то такое. И вот он выбрал такую карьеру.
Берлин: Потрясающе! Сколько внуков?
Шуфутинский: Шестеро! Да. У Дэвида Андрей, это от первого брака, у Анжелы, у его жены, мальчик. Хороший мальчик, уже взрослый, ему 13 лет. Потом, Анечка, это наша принцесса, ей 5 лет исполнилось. И Михаил. Михаилу 2 года. Миша. А у Антона трое сыновей.
Берлин: Всё-таки, он стал мужчиной!
Шуфутинский: Да. Три сына! Старший Димитрий. Димитрий сейчас выше меня ростом на голову. Ему 15 лет. Он высокий, крепкий, немного стеснительный. Очень умный мальчик. И на саксофоне играет, и каратэ занимается – в общем, такой, очень толковый. Младший Ной. Тот «сорви голова», конечно. Тот мамин любимец. Такой красавчик. Он 2000-го года, значит, ему 11 лет. И самый младший Захар. Ему 2 года. Он самый младший вообще в нашей семье.
Берлин: То есть, в честь папы, да, назвали?
Шуфутинский: В честь моего папы. Значит, они Мишку назвали в честь меня, а его в честь его дедушки.
Берлин: Но самая-самая, конечно, девочка?
Шуфутинский: Анечка – потрясающая!
Берлин: Я видела какой-то сюжет, по одному из каналов. Я просто… Я остановилась! Я не видела тебя таким!
Шуфутинский: Она удивительная! «Дедушка, а чей это дом?» – она всё путает. «Это мы в Америку приехали?» Когда она у бабушке, она в Америке. Я говорю: «Нет, это бабушка приехала из Америки сюда!». «А чей это дом?». Я говорю: «Твой!». «Как мой?». «Твой! Это твой дом, я тебе его дарю!». Она чудо просто! Сейчас у неё очень хорошо с цветом, ощущением цвета. Она рисует, она пишет картины. И мне очень нравятся цвета. Она какие-то сделала из глины уточек, покрасила их в какие-то... Ну, понятно, что дедушка говорит о своей внучке с любовью. Но я объективно говорю, что очень хорошо колористика у неё. Я думаю, что ей надо заниматься живописью. Она в детском саду. Она танцует, она поёт, она стишки читает.
Берлин: А скажи мне, пожалуйста, я этот вопрос задаю всем героям этой программы. И каждый отвечает по разному. Мастеру нужна Маргарита?
Шуфутинский: Да. Мастеру нужна Маргарита. Конечно.
Берлин: Зачем?
Шуфутинский: Мастера когда-нибудь будет нужно на коляске в садик повезти. А, пока он ещё сам ходит…
Берлин: То есть, не как муза… Вот такого ответа я не слышала. Как муза – нет?
Шуфутинский: Нет, безусловно, как муза – тоже. Так, это всё вместе! Маргарита – это обобщённый образ спутника.
Берлин: Да, конечно.
Шуфутинский: Мастер не может быть один. У него должен быть спутник. Потому что, какой бы он ни был, самостоятельный и такой жёсткий, твёрдый, идущий, вот так, может быть, напролом иногда. Он должен понимать, что рядом с ним, чуть-чуть повернись направо, рядом кто-то есть. Тот, кто его чувствует, как никто другой, любит, может быть, обижается, но, по-своему.
Берлин: Я хочу сказать вам, дорогие друзья, уважаемые слушатели, что сегодня, я вот очень старалась представить вам Михаила Шуфутинского таким, каким я его люблю уже многие-многие годы. Но! Завершить мне бы, конечно, хотелось песней. Какую песню мы выберем?
Шуфутинский: У меня, почему-то, такое настроение сейчас… Есть песня, которую мне очень сегодня почему-то захотелось… Наша, какая-то с тобой беседа, Дина, получилась очень откровенной и очень человеческой. И очень ностальгической. Есть песня, которая называется «Подмосковная река». Написал Игорь Зубков на стихи Карена Кавалеряна. «Подмосковная река». Она мне кажется, чуть-чуть с грустинкой, но, она, как никакая другая, сейчас по настроению сейчас подошла бы.
Берлин: Значит, именно эта пеня и завершит нашу программу из цикла «Мастера». И я напомню вам, уважаемые слушатели, что сегодня её героем был Мастер шансона Михаил Шуфутинский. Спасибо огромное!
Шуфутинский: Спасибо.
Берлин: Я от души желаю тебе полных залов. И многочисленное количество поклонников. Конечно, счастья всей твоей огромной дружной талантливой семье. И, чтобы корни твоего папы, твоего дедушки разошлись по всему миру. Вот это тогда и будет – наша жизнь. И мы почувствуем себя, может быть, свободными людьми.
Шуфутинский: Да. Спасибо.
Берлин: Спасибо. Всего доброго, мы прощаемся с вами ровно на одну неделю.
Шуфутинский: Спасибо, спасибо большое!
Шуфутинский: Лучше уж сразу.
Берлин: Лучше сразу. Я хочу сказать вам, дорогие друзья, что, вообще, каждая эта программа «Мастера», основная цель этой программы, чтобы Вы как можно больше узнали о нашем герое. Не-Мастеров здесь не бывает. Обязательно – Мастер, который достиг определенных высот. Каждый в своей области. У нас были большие спортсмены, литераторы, врачи, естественно, музыканты. Ну, кого только не было! А вот Михаила Шуфутинского не было! Бесконечные гастроли. Я никак не могла дозвониться.
Шуфутинский: Да, времени мало всегда. И очень жаль. Потому что я пришёл сегодня, получаю с самых первых минут искреннее удовольствие. И мне это очень нравится.
Берлин: Правда? Я очень рада. А скажи мне, пожалуйста, что такое русский шансон?
Шуфутинский: На самом деле, это парадокс, вообще. Такого понятия не существует. Потому что, ну, вот, шансон – это песня в переводе с французского. И мы можем понять «французский шансон» – французская песня. Мы знали Эдит Пиаф, Жильбер Беко, Ив Монтан, разные мастера, хорошие, Гинзбург. Шарль Азнавур. Русская песня… Французская песня – французский шансон. Русский шансон – русская песня. Это также нелепо, как русский рок или русский джаз.
Берлин: Как интересно! Русский рок – нелепо?
Шуфутинский: Конечно! Рок-н-ролл – это искусство, включающее в себя… Это вне национальности. Русский шансон. Ну, какой же он русский, если в эту музыку включены еврейские гармонии, мелодики, молдавские, цыганские. Я не знаю, чего только там нет! Тут всё намешано вместе!
Берлин: Французский аккордеончик появляется…
Шуфутинский: Да. Российский шансон было бы сказать правильнее. То есть, тот шансон, который имеет наш, вот такой, ну, не привкус, а вот такое вкусовое ощущение этой части земного шара, вот так. Это, наверное, российский шансон. Потому что русский шансон, русская песня – это совсем другое. Русская песня – это мы понимаем, о чём идёт речь. Это нас сразу уводит в сторону «Калинки-малинки» и «Берёзки» и так далее. А российский шансон – это более правильно. Что это такое? Это, в общем, конечно, музыка, которая отягощена некоторым содержанием, в отличие от многого того, что происходит рядом. И поэтому люди, которые хотят услышать что-то подобное, типа, о себе, или о каких-то жизненных переживаниях, о чём-то таком, что, общем, зацепило когда-то. Недаром, они, услышав песню один раз, они с ней живут всю жизнь. Таких песен немного. Как правило…
Берлин: А были такие случаи в твоей жизни?
Шуфутинский: Да, да, постоянно. Постоянно мне люди пишут и приходят на концерт, и говорят про какие-то песни: «Вы знаете, я прожил с Вами всю жизнь». Я смотрю на этого человека, а он по возрасту не мог прожить со мной всю жизнь! И таких случаев очень много. И мне это приятно, поскольку что-то, что я когда-то спел, так или иначе, каким-то образом, благодаря хорошим стихам, благодаря хорошей музыке, или, может, благодаря обработке или моему исполнению, частично – сумело попасть в сердца к людям, которые потом это полюбили и живут с этим. Так и я живу с музыкой всю жизнь!
Берлин: Об этом-то мы отдельно поговорим! Что такое музыка и Шуфутинский. Не шансон, а именно музыка. А сейчас у меня такой вопрос. У меня сложилось такое впечатление, что каждая песня, которую ты поешь, обязательно должна иметь историю. В содержании самом.
Шуфутинский: Так почему-то думают все иногда, что это вообще всё от первого лица. Ну, я сопереживаю, может быть, с героем, от имени которого я пою. В противном случае, если это ни о чём, то я это и не спою. Есть песни, которые, казалось, очень непритязательны по своему содержанию, по музыкальной канве достаточно просты. Но, вот, может быть, в тот момент, когда я это услышал и когда я захотел это спеть, меня это зацепило, и я спел. А на самом деле, иногда слушаешь, думаешь, какая простушка такая! Никакая. А вот люди тоже услышали и сумели это полюбить. Поэтому, ну, вот, как бы, от первого лица, да, я это чувствую. Вообще, я, когда это слышу, я так раз, мураши пошли по кожу, я думаю, что я бы это спел. Не зная, будет это или не будет, произойдёт – не произойдёт, захочет автор – не захочет, захочу ли я, состоится ли. Но я чувствую, это моё, это я знаю, как точно надо вынести, вот, уже через меня пропустив, вынести наружу, и как оно ляжет к ним в сердце. Я это знаю точно.
Берлин: А ты сам берёшь эти песни? Или тебе приносят?
Шуфутинский: Ну, раньше, когда я жил в Америке и когда я начинал только свою певческую карьеру… Какой певец! Это смешно!
Берлин: Артист!
Шуфутинский: Михаил Шуфутинский. Музыкант. Музыкант – это гордо!
Берлин: И начинал, как музыкант.
Шуфутинский: Да, конечно. И вот тогда, когда я там жил, в Америке, какие-то появлялись песни… Ну, что мы пели в русских ресторанах? То, что нужно петь в русских ресторанах в эмигрантских. И вдруг начли появляться какие-то песни, которых здесь (в России) мы не знали. Они были полузапрещены, совсем запрещены, полуизвестны, совсем неизвестны. Вдруг туда стали проникать кассетки первых песен. Я их, конечно, брал. Сам обрабатывал по-своему, даже не думая о том, кто автор, что, чего, куда. Просто, мне хотелось что-то с этим сделать, и это очень грело душу. То, что людям, которые жили рядом, им всё это очень важно было. Всё это очень хотелось услышать, слушать, иметь у себя. И я помню, я работал в русском ресторане на Брайтоне, назывался он «Националь». И там был такой легендарный человек в эмиграции Саня Месман, он был заместитель директора этого ресторана. Говоря простым языком, он был помощник хозяина. То есть, он держал в руках все финансы, весь бизнес. Он говорил: «Миша, ты запиши это, спой! Мы хотим все эти песни иметь. Мы хотим, чтоб у нас они были. Запиши кассету». Это были первые годы эмиграции, ничего не было, денег никаких. Мы жили достаточно скромно. Я говорю: «Санечка, ну, нету же (ничего), ну, как запиши? Надо в студию пойти, надо…» Он говорит: «Сколько тебе нужно?» Я так прикинул, могу уложиться в три с половиной тысячи долларов. Это, конечно, копейки для записи, но тогда это была для меня невероятная сумма. И он говорит: «На, возьми. Не вопрос!» Он так немножко картавил, одессит, легендарный совершенно человек. Его эмиграция вся помнит и знает до их пор. И он говорит: «На!» Я говорю: «Сань, я не могу это взять!» Он говорит: «Не будет – не дам!» Такой был смешной. Я записал свою первую пластинку с этими песнями. Она потом так полетела, полетела, она разошлась! В каждом доме она…
Берлин: Спасибо этому человеку!
Шуфутинский: Да-да. И я ему отдал эти деньги, он их брать не хотел. Я ему отдал, и везде всегда на каждых последующих альбомах писал, что я ему благодарен, что, благодаря ему, всё это началось вот так вот. Ну, то есть, я говорю о том, что… Я отключился. Конечно, на другую тему перешёл. Песни эти появились только потому, что они меня тоже цепляли. Потому что я ребёнком… Мне говорят: «Ну, откуда у Вас любовь к этим песням? Тяга?» Я не могу сказать, что тяга особая есть, хотя… Я просто вспомнил в своё время. Что я засыпал, будучи маленьким ребёнком, живя в подмосковной Салтыковке, я засыпал, когда папа играл на гитаре, и собирались студенты. Они были студенты, прогрессивные люди, молодёжь, они пели «Таганку». И я иногда сейчас думаю: «А что? Неужели нельзя было ничего другого петь?» Они пели «Таганку». «Будь проклята ты, Колыма» – потому что это было запрещённым.
Берлин: Нет, ещё, наверное, потому что кто-то из их родителей… Вот в чём дело!
Шуфутинский: Да, конечно.
Берлин: Это прочувствовали на себе. Это же были, наверное, какие-то 60-е годы.
Шуфутинский: Да. Даже 50-е. И я очень хорошо всё это помню. Я засыпал под эту музыку. Мне говорят: «Откуда у Вас это?» А вот оттуда! «А как Вы так поёте?» А я пою, а я себя поймал на мысли, что я пою – ровно как мой отец. Он был медик, он учился, но он пел. Он играл на разных инструментах, он руководил эстрадным оркестром там, в институте медицинском. Но он пел, и я пою – точно как он.
Берлин: Вот, ты знаешь, я тебя очень хорошо понимаю. Вот ты сейчас затронул тему. Мы тут недавно говорили с людьми, и я вдруг произнесла нечто крамольное. Мне небезразличны стихи, которые писал Михаил Исаевич Танич к песням группы «Лесоповал». Вот, я не знаю почему! Ну, как это? Где я, где группа «Лесоповал», и где эти 20 лет, что отсидел Танич. А вот, наверное, это генетика. Это наши отцы.
Шуфутинский: Ну, это же всё не придумано, это всё из жизни. Просто он взял это и переложил в хорошем тексте.
Берлин: Ну, хорошо. А вот скажи, тебе пригодился весь тот опыт, который был у тебя в 70-е годы? Ведь группа, которую ты сделал, она была потрясающе популярной, несмотря на все запреты. Но именно из группы «Лейся, песня!» «выливались» эти песни, на которых сегодня, можно сказать, стоит страна. И все проекты.
Шуфутинский: В общем, да. Я не то, чтобы сделал её. Начал её не я. Её начали два человека. Это администратор Плоткин…
Берлин: Миша…
Шуфутинский: Да, Миша. И Селезнёв музыкант. Валера. Но они как-то очень быстро потеряли язык общий. И разошлись. И Миша Плоткин создал «Надежду». Селезнёв просто ушёл «в-никуда». Меня срочно позвали туда. И коллектив был, в принципе, он был готовый. Но сырой, никакой. Мы начали вместе всё это делать. И вот с этого момента можно сказать «собрал, создал коллектив». Потому что я руководил полностью всем. Включая даже всякие административные процессы, я в них вмешивался. Ну, так я устроен. А музыка, соответственно, я её пытался сделать такой, как я себе представлял в тот момент. Конечно, кроме радиостанции «Юность» … Лёня Азарков…
Берлин: И фирмы «Мелодия»…
Шуфутинский: И фирмы «Мелодия», где Володя Рыжиков нам помогал. Царство ему небесное. И, кроме этого, мы, конечно, нигде не были. С телевидением у меня уже тогда было всё закрыто, всё «хорошо». Как, впрочем, и сейчас. Я всю жизнь живу не благодаря, а вопреки телевидению.
Берлин: Как сейчас? Ну, вообще, не так много…
Шуфутинский: Сейчас меня мало, меня мало.. Про меня не помнят, я не в тусовке. Про меня забывают. На концерте торжественном, посвященном, там, я не знаю, МЧС, меня на него не позовут. На День учителя меня не позовут. На День медицинского работника мня не позовут. На все эти концерты, которые транслируются по всем главным каналам. На вечеринку меня позовут к ним! И они будут под меня так отплясывать, и каждый подойдёт, скажет: «Мишань, ну мы с тобой выпьем, давай!» На всех везде я там всегда. Но вот на все эти мероприятия официальные… А я и не рвусь.
Берлин: Но от этого концертов не меньше?
Шуфутинский: Да, нет, конечно.
Берлин: А как же тогда получается, «вот, меня никуда не приглашают, потому что меня не дает телевидение»? Так нет же, оказывается!
Шуфутинский: Ну, немножко оно, всё-таки, есть. Правда, чаще всего в худшую сторону, поскольку считается, музыкальных программ очень мало, а просто вот, ну, о Шуфутинском или надо плохо, или ничего не говорить. Потому что, если у него всё нормально, то он нам неинтересен. Если у тебя всё хорошо, зачем ты…
Берлин: Ну, у нас любят, обязательно. Что-то должно приключиться.
Шуфутинский: Вот. Но на концерты это как-то не влияет, поскольку, всё-таки, выходят регулярно мои альбомы. И появляются мои песни. И звучат они на радиостанциях. И люди их, если услышат и им понравилось… Люди же так устроены, то, что понравилось, они берут это и несут с собой через всю свою жизнь. Поэтому я не страдаю отсутствием внимания зрительского. Совершенно.
Берлин: Это уж точно. Любовь – она есть. А вот я слышала от авторов, которые говорят, ну, теперь уже они не жалуются, они довольны. Но, тем не менее, какая-то такая грустинка: «Вот, если Миша спел, то все считают, что это он написал». И этому есть объяснение! Потому что Шуфутинский ещё и артист! К тому же. Понимаешь, когда ты поёшь, даже я думаю, что это ты поёшь о Пальма-де-Майорка, о ножах, честное слово!
Шуфутинский: Так получается, да.
Берлин: Как будто у тебя такая история была. Которая, мало ли, мне неизвестно, но она была. И так думает каждый.
Шуфутинский: Дина, ну в обществе, где отсутствует охрана авторских прав, композитор поэтому обижается. Потому что, если в Америке, ну ему совершенно, скажем так, Дэвиду Фостеру абсолютно безразлично, что скажут люди про певца, который спел его песню. Он получит свои миллионы. И поэтому там люди стремятся песню пристроить. К хорошему артисту, к известному, к любимому, популярному. Чтобы он начал её петь, чтобы она пошла везде, везде, везде и начались какие-то тиражные деньги. Здесь ничего этого не происходит. Поэтому, единственной способ у него себя реализовать, ему самому начать выступать и петь свои песни. А ему говорят: «Да это Шуфутинского песня!» Он говорит: «Нет, это моя!» Меня спрашивают, я говорю: «Его, конечно! Это он написал». «А как же так? Мы думали это Ваша!» Я говорю: «Ну, вы читайте! Там же всё написано, кто автор».
Берлин: Но это ладно, Бог с ним. Сегодня мы не о них, сегодня мы только о Михаиле Шуфутинском, который является героем программы «Мастера». И на сегодняшний день, правда, Мастер (я, всё-таки, настаиваю на этом) русского шансона. Потому что, шансон – это Франция. А вот у нас появился свой русский шансон. И, по-моему, он и появился с начала 90-х годов, когда появился здесь у нас Михаил Шуфутинский. Правильно ведь?
Шуфутинский: На радиостанции, да.
Берлин: Потом появилась, потом появилась, конечно…
Шуфутинский: Позже гораздо, сейчас вот 11 лет получается.
Берлин: Да. Именно потом появился. Но вот что интересно, иногда бывают песни в этом жанре, ну, такие, абсолютно кабацкие. Ну, кабацко-разбитные. Но вот у тебя как-то это получается интеллигентно. Я не понимаю, почему. В аранжировке тоже это слышно.
Шуфутинский: Я не знаю, просто шансон – это дерево, да? На этом дереве растут разные ветви, на каждой веточке листочек. Это всё песни, жанры. Ну, да, есть песни, которые в ресторане очень уместно звучат и получили большое применение во всех ресторанах. Моих, песен, спетых мною, большинство в этих ресторанах поётся. Значит, они пришлись по душе тем, кто их начал петь в ресторанах. И, соответственно, тем, кому они направлены в этом же ресторане. Вот он поёт для людей, которые сидят за столом. И им нравится. Я вот пою… Я не думаю никогда отдельно о том, что будет это звучать по-ресторанному или нет. Я просто, как почувствовал, так и пою. Иначе, если я начну задумываться, я уже проверял – это беда. Это значит, вообще надо забрасывать всё, её отложить в строну, и ждать другого момента, когда она снова вылезет наружу. Потому что, если начинаешь «заморачиваться» (такое слово), начинаешь думать: «Подождите, это не годится! Вот на этой радиостанции скажут: «Ну, что Вы, это же шансон». Или что-то ещё… И, вот, когда я начинаю об этом думать, всё, это беда. Я перестаю видеть вообще самое главное. Что я хочу спеть об этом, но переложив это на свой музыкальный язык просто. Ну, вот, вот так случает. Поэтому я стараюсь не думать вообще. Кабацкая – не кабацкая, какая – никакая. Если только там в тексте что-то есть, что меня дёргает, я бы так никогда не сказал бы. Я бы такую фразу никогда не спел бы. Люди, которые услышат, они не поймут меня. Почему я это спел.
Берлин: Ага! Всё-таки, вот так!
Шуфутинский: Да. Тогда я беру, просто её переделываю. Полностью заменяю, ну, как правило, никто не обижается из поэтов. Музыку тоже, да, я меняю. Я форму меняю, гармонические какие-то сочетания меняю. Как правило, мелодию я оставляю ту же самую. Но она всё равно звучит иначе, потому что я пою её так, как мне удобно. Ну, нет у меня этого бельканто! У меня нет вокального голоса. Я просто пою и пользуюсь этим, как инструментом. Поскольку голос наш – это инструмент, который на самом-то деле, наверное, даже тоньше, чем скрипка. То есть, голосом можно очень многое сделать. Даже, если у тебя нет достаточного диапазона. Но, если ты знаешь элементарные вещи, если знаешь, что такое опора, и когда нужно на что опереться, вдохнув правильно, то тут уже попроще. И можно голосом добиться многого. Если хочешь. Опять, я не пытаюсь ничего делать специально. Я только могу вот послушать, и представить себе, как слушает это другой человек, совершенно отстранённый от того, что мы делаем. Другой! Вот, водитель троллейбуса, да? Вот ему, это или понравится, или не понравится.
Берлин: То есть, ты видишь, кому ты поёшь? Ты этих людей видишь? Ты себе представляешь, да?
Шуфутинский: Да, усреднённый образ этих людей я представляю себе. Я даже вот понимаю, то про эту песню, они скажут: «Что это за мура такая!» Точно. И это точно происходит. Я всё равно пою, потому что мне нравится. Если мне нравится, я не могу удержаться перед соблазном спеть это. Пускай кого-то она найдёт. Она всё равно найдёт своего, своё сердце, эта песня. Пускай большинству она не понравится. Такие песни есть у меня, к которым люди спокойно относятся, я просто много их выпустил. Их, наверное, больше трех сот песен спето. Но я это всё равно делаю, потому что, ну, надо же мне делать то, что мне нравится! Я хочу, чтобы наши вкусы совпадали, но такого не бывает. Они всегда не могут совпадать.
Берлин: Я первый раз вот такую мысль слышу. Обычно, (надо же, просто поразительно), ты в этом тоже соблюдаешь определённые принципы. Свои собственные.
Шуфутинский: Но это же моя жизнь. Это часть моей жизни. Может быть, даже самая значительная.
Берлин: И никакого нет вот такого желания… приспособиться? Вот ему это нравиться, я это буду петь. Понимаешь?
Шуфутинский: Я понял, я понял. Мы говорим сейчас о том, что сейчас песни затачивают под формат. Просто, берут, не на токарном станке, а ювелирно, маленькими напильничками затачивают, точно зная, что здесь вступление должно быть так, а здесь нужно сделать из этого четвертного двухчетвертной такт. Чтобы перейти на припев. Это не секрет. И для нас это очень просто понять, что вот так можно сделать, и это, наверное, путь к какому-то моментальному большему успеху.
Берлин: Это программа «Мастера» и сегодня её герой мастер русского шансона Михаил Шуфутинский. У меня такой вопрос. Музыка – она многогранна. В ней столько жанров и видов. И артистов, вообще, на которых мы молимся. По разному, да? Кто эти люди, кто эти музыканты из разных жанров, которых ты можешь назвать Мастерами?
Шуфутинский: У нас или вообще?
Берлин: Вообще. Слава Богу, у тебя так жизнь сложилась, ты знаешь мир. Ты мог слушать, насколько мы не могли ничего слушать, да? Но ты уехал, вырвался и вдруг ты услышал всё! Поэтому я вот и задаю тебе этот вопрос.
Шуфутинский: Дина, знаешь, недавно, вот Mezzo, такой есть канал у меня, Владимир Горовиц играл Второй концерт Рахманинова. Я был в шоке! Я не пошёл, мне нужно было идти, там, на мой склад, там что-то проверять у себя в доме, с кем-то. Меня стояли, ждали. Я не мог оторваться. Ну, понятно, каждый из нас… Мы с тобой можем сейчас любую партию из этого концерта пропеть. Но! Я не мог оторваться от того, как этот человек играл! Это потрясающе! Это невероятно и не понятно, и не объяснимо. При этом, я говорю о том, что вдруг появляются в моей жизни какие-то давно забытые… К сожалению, в этой сумасшедшей суете, в этой невозможной жизни, где ты ловишь себя на том, что твои главные интересы жизненные, которые твои идеалы, они куда-то вдруг поисчезали все. Попропадали. Я недавно взял и послушал Свиридова поэму «Памяти Сергея Есенина». Я обожаю хоровую музыку. Русскую хоровую музыку. Я прослушал, я её, признаюсь честно, у себя в кабинете, закрывшись продирижировал. Потому что я когда-то учил это, изучал. И мне показалось, что снова на третьем курсе музыкального училища. Это так мне сейчас греет душу, когда я вдруг вспоминаю и нахожу то, что давно утеряно и давно забыто. Я постоянно, у меня дома Mezzo, но других каналов много, но там идёт сплошная попса, которую тоже надо информационно воспринимать, слушать и знать.
Берлин: Но это – для информации, а это, я так понимаю – для души!
Шуфутинский: Это для души. И для себя. Кумиры мои… Когда-то я услышал пластиночку однажды… Я поехал в Магадан, в своё время, была такая в моей жизни история, я оказался в Магадане, на несколько лет. Я не сидел в тюрьме, но я поехал туда, скажем так, чтобы не сесть в тюрьме здесь. Ну, это уже такая, ну, ты знаешь… Мы молодёжь, мы тут дели чёрти что, по тем временам. И вдруг мне попадает в руки пластиночка такая маленькая, четыре песни. Актёр Валентин Никулин поёт песни Владимира Высоцкого. Я никогда не забуду этот голос! Я, нелюбивший песню, ну, советскую, нелюбивший! Высоцкий был для меня интересен, но не настолько, чтобы я его стал изучать и восхищаться. И вдруг Никулин спел так, как Высоцкий никогда бы и не спел! При всём уважении и любви к нему. «Обнажённые нервы земли». Он, когда спел это, вот эта фраза – она меня на всю жизнь… Она перевернула всю мою жизнь. Она мне сказала: «Слушай, это же потрясающе!» Это же человек сделал то, что автор не сумел! Человек взял и показал всем, как он это видит, как он это чувствует. И ему поверили. И вот это как-то стало для меня основой того, что делаю я. Поэтому, кумиров для меня огромное количество, начиная от шансонье, начиная от Шарля Азнавура, и итальянцев, и Эдит Пиаф, которая могла на совершенно разные темы петь потрясающе, невероятно, просто. Ну, то есть, она могла петь о любви бармена и проститутки, которые вставали днём, просыпались, она ему готовила яичницу, и они шли на работу! Она на улицу, он в бар. Вечером они встречались снова и шли домой. Они любили друг друга. У них была такая работа. Она пела это, потому что она, вот, её чувствуешь. Даже, не зная языка французского, ты понимаешь, что она прожила это внутри себя. Она вынесла это. Вот она это впитала, переварила и выпустила. И поэтому каждый, ни одного человека это не может оставить равнодушной! Вот в чём смысл. Поэтому кумиров у меня очень много! Я влюблён всю жизнь в Оскара Питерсона. Я его цитировал, я его выписывал по ноткам, я его всего переиграл. И я могу рассказать много о джазе. Я могу рассказать теперь много о советской песни, я её очень прилично знаю.
Берлин: О настоящей советской песни, да?
Шуфутинский: Да. О той песни, да. Я в своё время был в гостях у Тихона Николаевича Хренникова, когда я делал одну передачу на профильной радиостанции о шансоне. И я пришёл, вот, кстати, по твоему вопросу, что такое шансон и русский шансон. Я пришёл к нему и говорю: «Вот я готовлю такую программу. И спасибо, что Вы меня согласились принять. Программа о шансоне». Он говорит: «Так, ну, хорошо, садитесь». Я сел. Сорок пять минут он читал мне лекцию. Говорил много всего. А потом говорит: «Так, что же, всё-таки, шансон? Давайте представим, что мы собрались здесь, на площади Маяковского тысяча человек или две тысячи человек. И сказали, давайте-ка споём «Подмосковные вечера». И все споют «Подмосковные вечера»! Это шансон». Это сказал Хренников! Я ему поверил. То есть, песня, которая забралась в сердце к людям и осталась там жить навсегда, это и есть шансон.
Берлин: Вот «Старый клён» - шансон!
Шуфутинский: Конечно! «Старый клён». Действительно, потрясающе!
Берлин: А «Случайный вальс»?
Шуфутинский: Да, да, да, да. Вот этих песен очень много. И вот те песни, я помню хорошо и знаю. И я могу тоже о них говорить бесконечно. Могу их играть, могу их петь.
Берлин: А почему ты не поёшь, вот, я сейчас сказала «Случайный вальс», и прямо, ты знаешь, я тебя услышала!
Шуфутинский: Ну, она спета уже хорошо. Я буду думать об этом.
Берлин: Она спета и хорошо, и плохо тоже некоторые её пели, не буду называть. Пытались многие. У Марка Григорьевича есть одна замечательная песня, которая просто для тебя написана! Называется она «Будь со мною строгой».
Шуфутинский: Да, я знаю.
Берлин: Это я сейчас вот вспомнила, и понимаю…
Шуфутинский: Подожди, а кто её спел?
Берлин: Кроме Утёсова, никто. Никто! Её попытался спеть один очень известный артист и провёл в студии часов пять. Надо отдать ему должное, прослушал и сказал: «Размагнитить, и, чтобы никто этого больше не слышал! Не могу!»
Шуфутинский: Я этого боюсь!
Берлин: Но она, вот, прямо твоя! Правда.
Шуфутинский: Я боюсь этого. Я боюсь, я должен прожить это. Я должен это прочувствовать, иначе, я тоже также точно скажу. У меня так часто бывает. Я эти песни… Я копаю, копаю, копаю, потом раз. Особенно, когда я записываюсь не в Москве, а где-то там в другом городе. Такое случается, есть студия в Твери, где я записываю часто, потому что мне нравится там акустическое звучание.
Берлин: Многие, кстати говоря, говорят о студии в Твери.
Шуфутинский: Да. Я ездил, ну, сейчас меньше. Я приезжаю туда… Я недавно поехал туда переписывать одну песню, которую я спел (Крутого, кстати, песня, не вошедшая ни в один из наших альбомов). Но я когда-то её спел, она никуда не попала. Она мне не понравилась. Недавно я её послушал, и она тронула меня. Я её показал на радиостанциях, говорю: «Давайте, мы будем её…» Она называется «Две далёкие звезды». Я говорю: «Давайте, я её переделаю немножко!» Она была записана в 95-ом, наверное, году. Она должна быть такой, но, чуть-чуть там должен быть вкус 21-го века. Чуть-чуть, ну, вот, запах. Чуть-чуть надо более современными звуками, что ли. Я не хотел, чтобы она стала ретро сразу. Вот и всё. Я её повёз в Тверь, мы её там записали, я её сделал. Я ехал обратно домой, и я думал: «А зачем я это сделал?» Это вообще не годится никуда, мне это не нравится, я это петь не буду так. Я не хочу эту фонограмму. Я ничего не хочу. Я её отложил, она у меня лежит, я её не трогаю. Песню взяли все радиостанции, большинство. И все её крутят, в том виде, в котором она была, и говорят: «Слушайте, как современно звучит! Не может быть, чтобы она была 15 лет назад!» Оказывается, мы просто идём немножко впереди! Вот в чём проблема!
Берлин: Да. Ты написал книгу.
Шуфутинский: Да, было такое.
Берлин: Это – просто такое веление души?
Шуфутинский: Да, нет. Мало того, меня даже, мало того, заставили практически. Да, Игорь Крутой! Это был всё тот же период, когда я много участвовал в его программах. Мы с ним тесно тогда тесно общались, даже, можно сказать, дружили. И «АРС» (это его компания) говорит, давайте все напишем книги, вот о нас, о тех, кто участвует в этих больших концертах Крутого. Там, Леонтьев, Алегрова, ещё кто-то. Ну, я, как человек послушный…
Берлин: Валера не написал, по-моему, нет…
Шуфутинский: Нет. А я сел и стал этим заниматься. И мне ещё дали человека, который мне помогал. Редактор, который¸ на самом деле писатель хороший, Борис Савченко, и он очень много мне помогал. Потому что я наговаривал, и, хотя он и говорит, что ему мало что пришлось изменять, поскольку говорил нормально всё и довольно слаженно. Но он придал этому форму книги, потому что ну, это-то я не умею делать. Я перескакивал, он всё это сделал более ровно. Ну, получилась книга такая.
Берлин: Она разошлась.
Шуфутинский: Она разошлась тиражом 100 тысяч экземпляров. По тем временам, 97-ой год, это было вообще невероятно!
Берлин: Пора переиздать.
Шуфутинский: Я не знаю… Тогда нужно её изменить. Многое поменялось за это время. Понимаешь? Очень многое изменилось за это время!
Берлин: И отношения между людьми, и время. Конечно, безусловно.
Шуфутинский: И мы смотрим по-другому на многое!
Берлин: Конечно. Тут никуда не денешься. А возможна вообще дружба среди мира артистического? Возможна?
Шуфутинский: Я вспомнил такой анекдот. «А, скажите, Феликс, возможна настоящая мужская дружба? – Конечно, но природа, рано или поздно берёт своё…»
Берлин: Хороший ответ. Да, наверное, к сожалению, это так. Жалко! Хотя, есть люди, которые не завидуют, ну, есть! Есть такие люди!
Шуфутинский: Да, у меня есть много людей, с которыми мне приятно быть вместе и находится. Я их знаю хорошо. Они меня знают хорошо. Случилось в моей жизни так, что некоторые люди перестали ко мне относиться так, как относились раньше. Причём, люди с завидным успехом. То есть, люди, занимающие позиции очень сильные. И в шоу-бизнесе, и вообще в искусстве… Не понятно. Завистью я не могу это назвать. Чему мне завидовать? Я иду сам по себе своей дорогой.
Берлин: Ну, может быть, слишком высоко поднялся?
Шуфутинский: Не хотелось бы, надо его немножко… да? Наверное, да.
Берлин: Да, такой вариант тоже может быть. Мишенька! Скажи мне, я всё время хотела тебе задать это вопрос. А никогда не хотелось тебе выйти на сцену, чтобы за спиной стоял оркестр?
Шуфутинский: Так я и выходил много раз! Во МХАТе у меня был концерт и прошлом году, и в позапрошлом. Я теперь тебя приглашу обязательно. Хороший оркестр, большой, там 25 человек.
Берлин: Струнный, да?
Шуфутинский: Да. Со струнной группой. Всё было озвучено, всё было сделано хорошо. Правда, мы пока не можем до сих пор выпустить DVD этого концерта, поскольку много технических сложностей.
Берлин: Вот это интересно! А одежда тогда в таком случае какова?
Шуфутинский: У меня? Концертная. Потому что песни, всё-таки, те, которые я спел. Они просто сделаны совсем по-оркестровому. Хорошо прозвучало. Вот недавно у меня был концерт в «Крокусе». Там огромнейший зал и большой оркестр, и хорошие декорации. И народ был очень доволен. Я с удовольствием пою под оркестр. Мне это легко. Я с ними репетирую. Они, конечно, удивляются иногда, говорят: «Вы знаете, для певца Вы слишком много знаете». Когда начинаем говорить о музыке, где там что не нравится…
Берлин: Ну, разве они знают, что Шуфутинский слушает Горовица! Ну, это же смешно! Конечно, вот отсюда. Конечно.
Шуфутинский: Они-то не слушают!
Берлин: А вот они-то не слушают… Это жалко, да…
Шуфутинский: И вот знаешь, я сижу на репетиции, слушаю музыкантов, а у них идёт поток. Они, кроме меня, имеют ещё десять исполнителей, с кем они готовятся. Ещё они имеют одна программу на Первом канале, одну на четвёртом, где они, постоянно тоже там идёт поток произведений. И они садятся, они берут ноты, которые им положили. И они даже не понимают, кто я, о чём, зачем, почему и как. Что я делаю в таких случаях? У меня с собой iPhone, там записано начало каждой песни, я говорю: «Стоп!». Он начинает считать, я говорю: «Стоп!» Тихонечко. Микрофоны ставлю, говорю, слушайте все. По крайней мере, попытайтесь понять характер вступления и темп уловить.
Берлин: Бедные музыканты! Они, конечно, совершенно обалдевают!
Шуфутинский: Они начинают сначала, они говорят: «А что? Мы всё знаем! У нас ноты есть!» Я говорю: «Вы не понимаете! Ноты – это формально просто листок бумаги! На который изложили усреднено для каждого человека просто изложили знаки какие-то, уложили. А как сыграть это, в каком духе, о чём это вообще! Надо понимать!» Ну, да, я, конечно, достаю, достаю, я согласен. Но иначе нет смысла мне всё это делать! Но вот с оркестром я выступаю. И получаю удовольствие большое.
Берлин: Это просто, я очень рада! А вот есть такой артист или артисты, на концерт которого ты пойдёшь? С удовольствием. Неважно, может быть, в России, может быть во Франции, в Америке, где угодно…
Шуфутинский: Ну, конечно, очень много таких артистов есть. Конечно, конечно. Ну, вот Ал Жиро я недавно слушал. Ну, как? Очень много! Я с удовольствием пойду на Азнавура! Каждый раз буду ходить на него! Хотя, это, в общем, шансон достаточно эстрадная такая его сторона. Но я обожаю этого артиста! Я любого итальянца слушаю с удовольствием. Я, я даже не знаю, вот тот же Дэвид Фостер, я недавно попал на его концерт юбилейный. Это в Лас-Вегасе было, где он выступал. Он дирижёр, он композитор, он аранжировщик, он продюсер. Он не певец, он не солист. Просто у него был оркестр, невероятно потрясающий, и просто к нему приходили самые высокие звёзды, которые когда-то спели его пени. И самые высокие продюсеры, которые когда-то, и режиссёры, которые сняли фильмы на его музыку. И я смотрел это, и я восхищался, как достойно, как красиво это всё преподносится! Я вспоминал некоторые наши программы по телевидению, где композиторы делают свои творческие вечера. Знаешь, что мы сделали первое с моей женой? Мы поехали в мюзик-холл и по 60 долларов! Это умопомрачительные деньги! Мы купили билеты и смотрели группу «Чикаго». Я сидел смотрел этот вот круг, на котором они играли, он вертелся в то время. Они играли, этот зал… Питер Сетера. Вообще, я этих людей, Джеймс Панков, я их знал по именам! Я знал их биографии, туда поехав уже. Они были чуть-чуть старше меня. Но я изучал их, будучи здесь, потому что это люди, которые в искусстве добились очень больших успехов, результатов. Потом мы с ней пошли в «Карнеги-холл» и слушали Питерсона и Эллу Фитцжеральд. Трио Питерсона и Эллу Фитцжеральд. Живьём. Это было вообще! Для нас это было невероятно! Для нас это было просто откровением. Мы ходили на все концерты, мы пошли на мюзиклы. А хозяин ресторана, у которого я играл в Нью-Йорке, он в качестве подарка, купил нам билеты на мюзикл «Сорок вторая улица». И мы все музыканты, официанты, пошли на этот мюзикл. И я, не любивший никогда оперетту, я вдруг понял, что это особое отдельное искусство. Я потом ходил и на другие мюзиклы, я всё везде обошёл. То есть, первые годы, пребывания в Америке, прошли под знаком увидеть, как можно больше . Всё это видели, и детей, везде, где было можно мы брали детей. У них свой вкус сформировался, безусловно. Дети у меня потрясающие. Мой старший сын закончил университет. В Калифорнии. По специальности он компьютерщик-финансист. И он попал на работу ещё до окончания. Я его всё время подталкивал, посылай резюме, посылай резюме, попытайся устроиться. Он устроился, его взяли на работу менеджером в один из офисов CNN. И он, будучи музыкальным, и очень, таким, тонким, так сильно залез в это телевидение и в это кино, что в результате у него появился огромный круг знакомых, связанных с производством звука.
Берлин: Саунд.
Шуфутинский: В кино, да. Когда наступил момент, что это отделение, в котором они работали, перешло в «Уорнер Бразерс» (Warner Bros. Entertainment), и их всех по разным местам начали раскидывать. Причём, его друзья сейчас и в «20 век Фокс» (20thCenturyFox) работают, и в других. А он вдруг мне позвонил, а я уже был здесь, в Москве. И он говорит: «Пап, знаешь, мне предложили озвучить и сделать русский дубляж мультика «Анастасия». Он говорит: «А как бы мне это сделать? Ты мне поможешь?» Я говорю: «Конечно!» Ну, во-первых, ему хорошо заплатили за это. То есть, ему дали бюджет. Он приехал сюда, я свёл его с Тиграном Кеосаяном, и они вместе сделали потрясающий дубляж, и музыку. Они здесь тоже накладывали русскоговорящий хор, ну, это же музыкальный фильм. Полутора часовой полнометражный мультик. Когда показали на «20 век Фокс», пришёл на просмотр вице-президент компании, признал из 29 серий, 29 дубляжей, признал Дэвида моего дубляж лучшим. Он получил первое место. И так у него началась совсем другая карьера. Он стал получать у них работу. И остался здесь. И стал заниматься сначала дубляжом, потом сделал свою студию и стал заниматься вообще записью звука, связанного с кино и с театром. Сейчас у него большая компания. Он одновременно работает за границей. Потому что его вызывают то в Голландию, то ещё куда-то. Сейчас он в Лос-Анджелесе. Он делает звук для разных фильмов.
Берлин: Здорово. А младший?
Шуфутинский: Он был у Джорджа Лукаса на «Звездных войнах» тоже. Да, да, да. Представляешь?
Берлин: Выше только звёзды.
Шуфутинский: У него трое детей.
Берлин: О внуках – отдельно! Внуки, это вообще.
Шуфутинский: Младший Антон – сюрприз. Он очень хорошо учился, всю жизнь рвался за старшим, за Дэвидом, хотя, у них разница два года и три месяца. Он был меньше ростом, поэтому старался скорее, то в баскетбол, то ещё куда-то, чтобы вырасти. Догнать его. Учился очень хорошо. Закончил школу в Бэверли-Хиллз. И, по идее, должен был пойти на медицинский факультет. Он сначала решил пойти в колледж, пошёл, сдал экзамены в Санта-Монике. У нас не было, конечно, денег так, чтобы прямо ему оплатить какой-нибудь Стэнфорд, или что-то такое. Ну, в принципе, я уже чувствовал себя нормально материально. И вдруг, он в один прекрасный день пришёл и говорит: «Папа, мама, я ухожу в армию!» «Как в армию?» «А вот так!» И не просто в армию, а в US Navy, и не просто в US Navy, а в Navy SEAL. «Я буду,- вот эти, - морские котики». Это самый такой, морские львы. Самые элитные…
Берлин: Войска…
Шуфутинский: Всё, меня туда берут, и тут, как «рояль в кустах» оказался рекрут, который его завербовал, сел (в тюрьму). Я говорю: «Хорошо, ну, ладно. Ты хочешь так. А в чём дело? Почему? Ты начинаешь своё образование. Тебе 18 лет. Ты начинаешь сою жизнь сейчас. Ты хочешь быть врачом?» Он говорит: «Я хочу быть мужчиной, хочу сам себе это доказать!» Понимаешь, когда он мне это сказал, я понял, что спорить бесполезно.
Берлин: Да. Абсолютно.
Шуфутинский: Это значит, стать ему врагом, сказать, нет, я не подпишу, это плохо. И доводы у него такие. Он мог бы сказать, что я хочу посмотреть весь мир, хочу, там, стрелять. Нет! Он мужчиной хочет быть. Настоящим.
Берлин: А там надо что-то подписать? Что родители должны…
Шуфутинский: Да, да. Потому что это первая его работа, это работа! Армия – это не долг твой, там, как гражданина идти служить, как у нас. Нет, это твоя работа. Там армия – добровольно. Ты подписываешься, идёшь. Конечно, он был такой у нас боец и хулиган и такой дерзкий, что, когда через два месяца мы приехали в Сан-Диего, он прошёл там курс молодого бойца. Два месяца мы его не видели, по телефону с ним не разговаривали. Мы пришли, мы не узнали его, потому что стояло несколько бригад по 60 человек, они все одинаковые. Никто из них не имел права так посмотреть в сторону на своих родителей. Они были выстроены все, они были одинаковые вообще. Ну, это потрясает! Когда нам его отдали, и он с нами сидел рядом, разговаривал, я его не узнал, потому что, когда он говорил, а мама вдруг начинала его перебивать, он останавливался, давал ей до конца закончить свой монолог, и продолжал с того же места, где он закончил. То есть, Антон, которому «палец в рот не клади, он по локоть его откусит» стал совершенно другим человеком. Абсолютно.
Берлин: Вот это школа!
Шуфутинский: Да. Он попал в элитные войска, он прошёл все беды и победы…
Берлин: То есть, он морской офицер.
Шуфутинский: Да. Он до сих пор, я не знаю, где он бывал. Потом он стал учиться дальше, он получил медицинское образование. Военное. Сейчас он в Вашингтоне. Он преподаёт в военной академии. Он защитил диссертацию. Он гражданский человек. Он просто должен ещё отдать свои долги армии, поэтому ему пару лет надо преподавать ещё. Потом он выйдет на пенсию. Ну, сейчас ему, собственно говоря, 36 лет. О пенсии рано говорить. Но пара лет, и он уже может выйти на пенсию. И они собираются опять переехать в Калифорнию, и там он откроет свою лабораторию, или что-то такое. И вот он выбрал такую карьеру.
Берлин: Потрясающе! Сколько внуков?
Шуфутинский: Шестеро! Да. У Дэвида Андрей, это от первого брака, у Анжелы, у его жены, мальчик. Хороший мальчик, уже взрослый, ему 13 лет. Потом, Анечка, это наша принцесса, ей 5 лет исполнилось. И Михаил. Михаилу 2 года. Миша. А у Антона трое сыновей.
Берлин: Всё-таки, он стал мужчиной!
Шуфутинский: Да. Три сына! Старший Димитрий. Димитрий сейчас выше меня ростом на голову. Ему 15 лет. Он высокий, крепкий, немного стеснительный. Очень умный мальчик. И на саксофоне играет, и каратэ занимается – в общем, такой, очень толковый. Младший Ной. Тот «сорви голова», конечно. Тот мамин любимец. Такой красавчик. Он 2000-го года, значит, ему 11 лет. И самый младший Захар. Ему 2 года. Он самый младший вообще в нашей семье.
Берлин: То есть, в честь папы, да, назвали?
Шуфутинский: В честь моего папы. Значит, они Мишку назвали в честь меня, а его в честь его дедушки.
Берлин: Но самая-самая, конечно, девочка?
Шуфутинский: Анечка – потрясающая!
Берлин: Я видела какой-то сюжет, по одному из каналов. Я просто… Я остановилась! Я не видела тебя таким!
Шуфутинский: Она удивительная! «Дедушка, а чей это дом?» – она всё путает. «Это мы в Америку приехали?» Когда она у бабушке, она в Америке. Я говорю: «Нет, это бабушка приехала из Америки сюда!». «А чей это дом?». Я говорю: «Твой!». «Как мой?». «Твой! Это твой дом, я тебе его дарю!». Она чудо просто! Сейчас у неё очень хорошо с цветом, ощущением цвета. Она рисует, она пишет картины. И мне очень нравятся цвета. Она какие-то сделала из глины уточек, покрасила их в какие-то... Ну, понятно, что дедушка говорит о своей внучке с любовью. Но я объективно говорю, что очень хорошо колористика у неё. Я думаю, что ей надо заниматься живописью. Она в детском саду. Она танцует, она поёт, она стишки читает.
Берлин: А скажи мне, пожалуйста, я этот вопрос задаю всем героям этой программы. И каждый отвечает по разному. Мастеру нужна Маргарита?
Шуфутинский: Да. Мастеру нужна Маргарита. Конечно.
Берлин: Зачем?
Шуфутинский: Мастера когда-нибудь будет нужно на коляске в садик повезти. А, пока он ещё сам ходит…
Берлин: То есть, не как муза… Вот такого ответа я не слышала. Как муза – нет?
Шуфутинский: Нет, безусловно, как муза – тоже. Так, это всё вместе! Маргарита – это обобщённый образ спутника.
Берлин: Да, конечно.
Шуфутинский: Мастер не может быть один. У него должен быть спутник. Потому что, какой бы он ни был, самостоятельный и такой жёсткий, твёрдый, идущий, вот так, может быть, напролом иногда. Он должен понимать, что рядом с ним, чуть-чуть повернись направо, рядом кто-то есть. Тот, кто его чувствует, как никто другой, любит, может быть, обижается, но, по-своему.
Берлин: Я хочу сказать вам, дорогие друзья, уважаемые слушатели, что сегодня, я вот очень старалась представить вам Михаила Шуфутинского таким, каким я его люблю уже многие-многие годы. Но! Завершить мне бы, конечно, хотелось песней. Какую песню мы выберем?
Шуфутинский: У меня, почему-то, такое настроение сейчас… Есть песня, которую мне очень сегодня почему-то захотелось… Наша, какая-то с тобой беседа, Дина, получилась очень откровенной и очень человеческой. И очень ностальгической. Есть песня, которая называется «Подмосковная река». Написал Игорь Зубков на стихи Карена Кавалеряна. «Подмосковная река». Она мне кажется, чуть-чуть с грустинкой, но, она, как никакая другая, сейчас по настроению сейчас подошла бы.
Берлин: Значит, именно эта пеня и завершит нашу программу из цикла «Мастера». И я напомню вам, уважаемые слушатели, что сегодня её героем был Мастер шансона Михаил Шуфутинский. Спасибо огромное!
Шуфутинский: Спасибо.
Берлин: Я от души желаю тебе полных залов. И многочисленное количество поклонников. Конечно, счастья всей твоей огромной дружной талантливой семье. И, чтобы корни твоего папы, твоего дедушки разошлись по всему миру. Вот это тогда и будет – наша жизнь. И мы почувствуем себя, может быть, свободными людьми.
Шуфутинский: Да. Спасибо.
Берлин: Спасибо. Всего доброго, мы прощаемся с вами ровно на одну неделю.
Комментариев нет:
Отправить комментарий